Приглашение на казнь
Вячеслав Ковалевич — фотограф, создатель проектов «Фотоквартирник», «Веревочные выставки», «ФОТО→станция», автор шести персональных выставок, автор семинара «Портрет. Пейзаж. Коллаж», оформитель поэтических книг, совместно с музыкальным проектом «Люди на льду» соавтор серии фотофильмов. Живет и работает в Новосибирске.
Невероятно, но факт: фотографическая тусовка Новосибирска признала Вячеслава Ковалевича интеллектуальным фотографом чуть ли не сразу после его первых публичных шагов в творчестве. Он, находясь в постоянном поиске новых форм, лет через 15 после начальных проб и ошибок, признал:
– В последнее время мне кажется, что я в своих экспериментах уткнулся в потолок. Беда в том, что это потолок цоколя, над которым возвышаются еще 50 этажей.
Если самоуверенность, чтоб не сказать «наглость», – второе счастье, то к Ковалевичу это не относилось вообще никогда. Ему хватает и первого счастья – от процесса творчества. На признание он не рассчитывает, не стремится к нему, но оно, как показывает его действующая выставка, было и есть. Впрочем, не всё так однозначно.
Персональную фотовыставку черно-белых коллажей «Каюровы сны. Каюрова явь» в Новосибирском государственном художественном музее Вячеслав Ковалевич открыл в разгар июльской жары, когда мозги плавятся и весь организм умоляет о холодном пиве. Но не тут-то было. На выставке у Ковалевича не расслабишься.
Почтенная матрона в бесформенных штанах бормочет: «Нет, нет, это не моё, зря я сюда после Куинджи». Юная особа с изумрудными кудряшками, застыв у морского пейзажа, мечтательно улыбается. Вот что значит каждому своё. Радость жизни в фотографиях Ковалевича отыскать непросто, для этого требуются насмотренность, терпение и некоторые интеллектуальные усилия. Но радость жизни тем и ценнее, когда не дается в руки сразу, а притаилась за ширмой. Чтобы не пойти в расход, чтобы не всем достаться.
– Мой главный учитель – Алексей Герман-старший с его невыносимой плотностью бытия, то есть кадра. Но я плохой ученик, – считает Ковалевич.
Эстетика Ковалевича – черно-белая палитра, эффект пленки, шумы и зернистость, нарочитая размытость, отражения и наложения. Метафорический сюжет настраивает на серьезные вопросы к миру, которые, собственно, и задает Каюров – вымышленный герой, альтер эго Ковалевича, интроверт, пессимист, пешеход, странник по запутанным дорогам бесприютного города.
В каждом коллаже, составленном из фотографий разных лет, соединяющихся в долгоиграющую историю, выкристаллизовывается история взаимоотношений Каюрова со средой обитания. Стыки между кадрами не то что не смикшированы – они нарочито контрастны, как острые грани вещей, враждебных друг другу. Так и Каюров не состыковывается с этим миром, спотыкаясь об него, натыкаясь на углы и преграды. Но Каюров органичен для этого мира как неотъемлемая его часть, более того, Каюров дополняет его. Некоторые работы заостряют внимание на этой взаимосвязи – композиционное решение построено на продолжении линии одного кадра траекторией другого. Бетонные трубы идентичны пальцам руки, а извилина железной арматуры переходит в руку, врастает в нее, делает человека частью индустриального молоха. А если продолжить траекторию, то она сольется с воздушным змеем, взмывающим в небо, о чем человек только мечтает…
Серия «Сопоставления Каюрова» тематически относится к «Снам» – происходит сопоставление живого с неживым, сосуществующим на общей территории. Если есть тяжелое, разбухшее от непролитой влаги небо, есть царапающие промозглый воздух голые ветки, то есть и человек, фиксирующий окружающую действительность. Если бы человек спрятался от нее в футляр, то мир бы перестал быть оцениваем и осмысливаем, мир бы окончательно расчеловечился.
Чтобы проникнуться состоянием Каюрова, можно заглянуть в его литературный дневник «Обитатели», который начинается с эссе «Каюровы сны»: «Каюрову приснился друг, приговорённый к казни. Во сне приговор не удивлял. Хотя Каюров и понимал: ничего аморального друг не совершил. Но никто приговор не оспорил. Приняли это как данность». Правда, метафизическая картина мира у фотографа Ковалевича не нуждается в словесном сопровождении. Автор даже названий своим снимкам, в отличие от литературных опытов, не присваивает, давая зрителю простор для аллюзий и ассоциаций.
Давным-давно, еще в детстве, замыслил он побег. Опоры моста рифмуются с циркулем худеньких ног, убегающих от бетонного преследователя. Массивные блоки, хоть и вмонтированы в сталь воды, но настигнут беглеца, куда бы он ни устремлялся. Стиснут его, повзрослевшего, в монолитных объятиях. Бездушно в городе, где живых коней победила стальная конница. Город громыхает по рельсам громоздкими составами, город прогибается под тяжестью телеграфных столбов, город опутан сетью проводов, город задыхается. Человек стремится отгородиться и спрятаться, сбежать, но стыки утрамбованного в скирды сена продолжают линию дороги, и само сено затвердело, как асфальт. Широкий шаг, изгиб фигуры, наклон головы, отстраняющий жест графически выразительны и психологически точны.
– Интересно, как такой светлый, легкий человек делает такие депрессивные картинки, – говорит фотомастер Константин Ощепков, крепко и от души пожимая коллеге руку. Ковалевич смущается. Ощепков прислушивается и кивает: откуда-то из иных сфер доносится классическая музыка, вопиющая о добре и свете. Но это монитор транслирует рекламу музейных экспозиций, где властвует светящийся, сияющий Куинджи. А у Ковалевича в фотофильме о Каюрове другая музыка – натужное гудение перед тем как лопнуть натянутой струне. Фотографии вписались в проект московского композитора «Люди на льду». Иван Кириченко создает из реальных шумов электронную музыку, а Вячеслав Ковалевич сочиняет фотофильмы, в которых Каюров остается один на один с Городом.
Каюров пристально всматривается в глаза этого Города. Каюров размышляет. Каюров бродит по берегу и трогает воду. В воду он не заходит.
Вода на фотографиях Ковалевича, как в прилепинской «Обители», казавшаяся спасением, дорогой к свободе, при взаимодействии с ней оказывается ловушкой – опасной, безжалостной, неуправляемой стихией. Обитатели его обители – корявые стволы, выдранные корни, краеугольные камни, монолитный волнорез, вонзающийся в податливую плоть моря. Обглоданное волнами бревно беззащитным женским телом распласталось у кромки моря. Выброшенный на берег ботинок утопленника похож на останки древнего чудовища.
Красивы на этой воде только блики, они слепят глаза, отвлекая внимание от геометрии мрака. Свет пробивается отовсюду, ищет, кого бы согреть. Всепоглощающа «тоска обнаженного света», если применить название стихотворение Михаила Рантовича, представшего на портрете у Ковалевича совершенно отстраненным от внешнего мира, ушедшим в себя, повернувшим глаза зрачками в душу.
Явь Каюрова светлее, чем его сны. Наяву вода чище, звонче, приветливее. И встречи у этой воды наполнены смыслом. И одиночество воспринимается как благо. Фотографии Ковалевича подводят к пониманию того, что любовь к жизни – это непростая, но необходимая живому организму работа.
Не побывав ни разу в заморских странах, Ковалевич многие часы проводил в бродяжничестве по берегу Обского водохранилища, которое для него и есть море. Это пространство воплощает величие и силу природы, организует гармонию облаков и волн, отзеркаливает птиц, ветер, деревья. Простирается в бесконечность, сливается с Космосом. Море, свободное от города, позволяет лирическому герою погрузиться – нет, не в воду, а в сферу своих ощущений и чувствований. Такое море более всего соответствует внутреннему ландшафту пейзажиста по имени Ковалевич.
Кстати, плавать Слава не умеет и даже не пытается, в детстве испугавшись глубины. Велосипед и коньки тоже не входят в комплект его тренажеров. Для создания серии пейзажей «Карманное море», отразивших все четыре времени года, было необходимо другое, а именно интеллектуальное созерцание, что и есть самое комфортное состояние для Ковалевича. Его пытливый ум постоянно находится в поиске подлинности, а фотография эту подлинность воплощает. Причем, не только пейзаж, а еще в большей мере психологический портрет, с помощью которого он исследует систему мироздания, чтобы определить свое место в нем.
Ковалевич обходится без привычных и, казалось бы, обязательных уловок из разряда «сделайте мне красиво». Да и терминов «модель» и «фотосессия» не употребляет, создавая портрет не внешности, а, если применить антоним, внутренности, где располагается душа, которую всматривающийся в нее портретист выводит из состояния покоя. Он придумал катализатор драматического переживания и разработал схему общения с героем, согласно которой провоцирует его на воспоминания о главном, но не предлагает их озвучивать. Пустая комната, луч света, зеркало. Так мальчик из фильма Тарковского «Зеркало» направлял взгляд туда, где он уже не совсем он, ибо становится неотъемлемой частицей мира, который он не выбирал.
В эссе «Весна» из лирического дневника «Обитатели» Ковалевич слегка приоткрывает таинство: «Минуту, посмотри на меня. Глаза… Всё дело в бликах. Вот солнечный свет, он прямо сейчас в твоих глазах. Смотри не на меня, чуть в сторону. Да. Отлично. Портрет достойный… Тебя и меня». Методологию жанра он протащил через весь свой многотрудный опыт. Сформулировал его отправные точки, например, «неважно, какого цвета у человека глаза. Важно, что в глазах». В презентации многоуровневого семинара «Портрет. Пейзаж. Коллаж» изложена четкая структура занятий, одно ее описание уже тянет на ноу-хау. Ему есть что рассказать, а главное, что показать. Например, работу с актерами театра «Глобус» во время и после репетиций спектакля «Пианисты» в сериях «Отражения» и «Репетиция».
Снимки соответствуют эстетике спектакля – полифонического, психологически утонченного. Фотографу между тем не давал покоя вопрос: где граница между актером и ролью? Как разделить переживания персонажа и актера? Где актер – часть образа, а где – самостоятельная личность? Если бы он посмотрел фильм Квентина Дюпье «Второй акт», то сам бы и ответил: нигде. Как бы то ни было, сие противоречило самой концепции психологического портрета. И вернуло автора в студию «312», позиционирующей свою деятельность как «формирование в Новосибирске концентрированного литературного пространства, существующего в актуальном всероссийском контексте».
Труды Ковалевича идеально встраиваются в этот контекст, дополняя его и питая. Вместе с поэтами он проводил поэтические фестивали, фотоквартирники, веревочные выставки. Снимал репортажи поэтических тусовок и студийные портреты. Поэт у него – сложносочиненная структура, о которой в эссе «По ту сторону памяти» написал лидер «312» Антон Метельков: «Поэзия – весть о невыразимом, пойманная в садок слов. Так же и фотография Ковалевича – она о том, чего нет, о мире мечты, о тоске по нему, по ней. Она поет об ином мире, где живут бесконечно красивые и бесконечно хрупкие люди – фарфоровые люди, сделанные из той же глины, что и волны, и небо, и солнце здесь».
Портрет – это то, что говорит о человеке больше, чем он сам. Это может быть всего лишь часть лица, обращенного к свету. Или только сморгнувший глаз, только кисть руки, поворот плеча, тень, абрис, силуэт. Портрет поэта Иванiва он сделал уже после его ухода. Попросил родственников пустить его в комнату, сохранившую обстановку и атмосферу ее обитателя.
Эта съемка вошла в цикл черно-белых альбомов «Снег», в которых поэты соединяли свои стихи с фотографиями Ковалевича. Поэты – самая благодатная, самая вдумчивая, самая ментально близкая аудитория для него. По правде говоря, он сам мечтал стать писателем. И хватит наступать на больную мозоль! Он даже читать хорошую литературу не может, он Толстого брал и откладывал, он Пруста боится открывать – самооценка сразу падает вниз стремительным домкратом.
Еще в школьных сочинениях Слава Ковалевич проявлял склонность к метафорическому мышлению. Обычно получал за них две оценки. Учительница литературы никогда не ставила высший балл за содержание сочинения с ошибками, но Ковалевичу делала исключение. Его «невнятные измышления о прочитанном» со временем развились в пространные рассуждения о сути бытия. Друзья-поэты помогают редактировать тексты перед публикацией, но ценят Ковалевича прежде всего как фотографа.
– Я отснял вас во всех ракурсах, – говорит им Ковалевич. – Вы можете рандомно перебирать старые снимки и иллюстрировать ими новые события.
Замыслы, роящиеся в его голове, требуют расширять радиус охвата. Осваивать новые территории, ожидающие преображения его оптикой. Посвящать все выходные ближним и далеким вылазкам. По будням он ходит на работу. Работает Ковалевич, кроме шуток, поставщиком межкомнатных дверей…
Попав туда случайно, остался там осознанно. Зарабатывать фотографией принципиально отказывается. Говорит, что чувствует себя неловко, когда ему предлагают деньги за портрет. Потому что фотография – это неподчинение потребностям и ожиданиям социума, это независимость от кого бы то ни было, это свобода мысли и духа. Это способ познания мира.
Ну а если его в который раз спросят, что он хотел сказать своими снимками, он ответит просто, стараясь избегать пафоса:
– Моя задача – сделать поле с черными и белыми пятнами и выстроить его композицию так, чтобы зритель смог вложить туда свои смыслы.
Ларчик непросто открывается, но, открывшись, погружает в интеллектуальное путешествие по твоей собственной вселенной.
